100 ЛЕТ МАХУ
Семейный альбом
1946 - 1955
Симонова Елена Гаевна (1926) - выпуск 1953 года, театрально-декорационное отделение
Симонов Людвиг Гаевич (1928-2009) - выпуск 1953 года, театрально-декорационное отделение
Симонов Людвиг Гаевич (1928-2009) - выпуск 1953 года, театрально-декорационное отделение
Симоновы.
Воспоминания Е.Г.Симоновой
Воспоминания Е.Г.Симоновой
Мой отец был военным. В 1939 году его не репрессировали, как многих служивших в армии в те годы, наверное, потому что он был в невысоком звании и самолетный техник. Но из служебного жилья нас выселили, а своего не было. Чтобы заработать денег и купить избу, отец завербовался на Колыму.
Когда началась война, мы жили по Волховскому направлению на станции Бабино, снимали комнату в бывшем помещичьем доме. Отступали с нашими войсками, и уцелели только чудом. Наш отец думал, что мы погибли. Мама - полька, а немцы поляков уничтожали, поэтому мы бежали от немцев, нельзя было оставаться. Прятались от бомбежки в кустах по соседству в имении Трубниково, и меня там увидел лейтенант пограничников. Видит - городская девочка, спрашивает - откуда?
Я рассказала, подошли мама с братом, рассказали, что отец - военный под Смоленском. У пограничников был грузовик, и они довезли нас до Ленинграда. Штатских перевозить категорически не разрешалось, и они прятали нас в кузове под брезентом среди мешков. Добирались мы почти два месяца с 18 августа по 28 сентября, добрались только две машины, по дороге попадали под обстрелы и бомбежки. Мы добрались до Ленинграда в день, когда разбомбили Бадаевские склады.
В Ленинграде мы оказались без жилья, прописки, и карточек нам на продукты не полагалось. Жили у дальних родственников - они в комнате, мы - на кухне. Одежды зимней у нас не было, одели нас в какое было старье. Стекла выбиты, заткнуты тряпками, все в инее, воды нет. Родственники себе на плите воду согреют, дадут нам по полчашки. Потом прописали нас, начали получать хлеб по карточкам - 125 грамм. Заставляли чистить улицы - колоть лёд, а у нас сил не было лом поднять. А кто не выходил, грозились лишить хлебных карточек. Первую зиму мы пережили. А в марте эвакуировали сотрудников седьмой ГРЭС, что на той стороне Невы. Мою маму родственница записала как тётку, а нас двоюродными братом и сестрой. Пришлось идти по тропке через Неву, а были мы чуть живые, как мумии. От ГРЭС довезли до Финляндского вокзала, там пересадили в пригородные вагоны, набилось в них битком. Прибыли на край Ладожского озера. Всю ночь ждали. Потом рассадили по машинам. Ехать было опасно, машины проваливались. Брат был настолько слаб, что не мог сам залезть в кузов машины. Я его подсаживала. Наконец перебрались на ту сторону. Высадили нас у церкви. Нашей машине повезло. В ней было много детей и нас поселили в рыбацкий домик - там было тепло. А остальных высадили прямо на снег у церкви. И людей и вещи. Чернели, как вороны на снегу. Ждали грузовой состав. Впихивались в вагоны, кто как сможет. Спали на полу, а ехали целый месяц. Сначала выдали по буханке хлеба на человека, кто съедал сразу - умирал. А мама сказала - хлеб продадим, будут деньги покупать что-то в дороге, дам вам по кусочку, а остальное спрятала. Стали давать и горячий обед - пюре и по кусочку сардельки. А вокруг снег и посуды никакой, положить не во что. Я случайно нашла в снегу мыльницу. Как сейчас помню - розового цвета. Вот в нее нам и положили три порции пюре и три кусочка сардельки. По дороге выдавали продукты, бегали за кипятком. Однажды чуть не попала под поезд. Иду с тяжелым чайником вдоль рельсов, диспетчер что-то бубнит по радио, и вдруг у него изменилась интонация и я разобрала слова: Девочка, отойди с путей. Оглянулась - поезд. Еле успела отскочить, а кипяток пролила. Пришлось снова идти. По дороге едва не потеряли брата. Он отстал, мы ему кричим - выйди на следующей станции. И сами с мамой вышли, дождались его.
На поезде с Ладоги мы ехали почти месяц. Спали вповалку на полу. Печка была железная, постоянно собирали для нее палочки. Привезли нас в голую степь. Говорят - выходите. Куда? Вокруг заснеженная степь. Выходить отказались, в вагоне хоть крыша над головой есть. Потом приехали крестьяне на подводах с лошадями и увезли нас в селение из саманных домиков. Расселили нас по этим домикам. Учились в здании церкви. Сделали в нем три этажа. Военрук заставлял дежурить. Мы с Лидой Бондаревой из Харькова танцевали в каптерке. Учительницы-ленинградки все преподавали нам по памяти - ничего не было. Юлия Дмитриевна - математику, а ее сестра - Елена Дмитриевна - литературу. Там же произошла первая встреча с художником. Привезли его умирающего, сказали, что отправят дальше на юг в Алма-Ату. С оторванным воротником, в легком пальто, оставили одногов саманном домике. Нас, школьников, посылали пилить для него дрова. А потом директор детского дома взяла его работатьв качестве художника. Он нам только рассказывал, ни бумаги, ни карандашей не было. Уже позже я поняла, что он, скорее всего, был театральным художником. Жить его определили к местным старикам. Он мне подарил открытку с Джокондой Леонардо да Винчи.
Заставляли нас работать в поле, пололи пшеницу. За это полагалось 400 грамм хлеба. А учительница пользовалась тем, что мы - дети, и забирала половину хлеба себе. Потом один мальчик догадался взвесить и проверить, сколько она нам дает. Выяснилось, что только половину. Пожаловались директору. Пошли к ней домой, а у нее - корова, куры. Комсомолка, а ленинградских детей обирала.
А мою подругу Лялю Лунину вместе с ее мамой угнали в Германию. Но они попали в услужение к хорошим людям, не голодали, им дали возможность завести корову, и после войны они с этой коровой вернулись в Россию. Так что получилось, что им в Германии жилось намного лучше, чем нам здесь.
Отец во время войны нас потерял, нашлись мы, послав запрос в Алтайский край.
Потом мы уехали на Колыму, там закончили 9 классов. Стало легче. Там был даже пионерский лагерь, кормили хорошо, тогда уже американцы помогали. В комнате кровать и тумбочка. И все равно весь недоеденный хлеб собирали в коробочку и хранили. Хотя он и портился. На кухне работали заключенные-мужчины, и они нас тоже подкармливали. Какая разница между ними и той учительницей-комсомолкой из Башкирии!
Места на Колыме бесприютные. Наш интернат располагался в Ягодном, между двух сопок. Тут был небольшой лес, росла брусника, грибы. А остальная местность - пустые сопки и снег. Там даже бежать заключенным было невозможно - некуда.
Был там заключенный Порфирий Иванович Фальбов, родом из Вятки, окончил ВХУТЕМАС (учился вместе с Дороховым), потом в составе группы русских художников уехал в Таджикистан, работала там в те годы группа русских художников при русской диаспоре. Дали ему большой срок и вот за что: часто художники вместо мастихина используют нож. Так и он. Дали им задание написать к празднику портреты руководителей. Пошел он писать какого-то деятеля райкома, стали его проверять на входе и увидели в этюднике нож, обвинили, что готовил покушение. Он вел у нас в интернате кружок рисования. В столовую его не приглашали, и мы с братом ему потихоньку носили еду. Когда это заметили, то сказали дежурным, собирать все, что не доели дети на отдельный стол, а Фальбову разрешили есть недоеденное. Он в свою очередь относил часть еды в лагерь. Заказал у лагерных столяров деревянные шкатулки, и мы их выжигали и разрисовывали по шаблону для мам на 8 марта. С этой шкатулкой я приехала в Москву поступать в художественное училище. Просят показать свои работы, а я показываю шкатулку. На меня в училище посмотрели, как на дурочку.
Фальбов сказал нам найти в Москве художников Дорохова и Хазанова. И они нам помогли. Когда брат окончил училище, он уехал к Фальбову в Таджикистан, куда он вернулся после лагеря. Несколько раз Порфирий Иванович приезжал в Москву и брат предлагал его прописать, чтобы он смог остаться, но Порфирий Иванович прижился в Таджикистане. На республиканской выставке в Манеже была его картина, но отсидел он очень много лет.
Мы с братом учились в одном классе, но он плохо написал сочинение и его оставили на второй год. А я поехала во Владивосток и поступила на мехмат. Но через несколько месяцев мама меня забрала. Ей сказали - ты что, хочешь дочь потерять? Дело в том, что во Владивостоке можно было ходить только по центру улиц - если девчонка шла по тротуару, моряки могли затащить ее прямо в окно. Поэтому Охотское море я переплывала трижды. Первый раз, когда ехала с мамой и братом к отцу на Колыму, второй раз - во Владивосток, а третий - когдапоехали учиться в Москву.
Поехали поступать учиться в Москву - как только мама отпустила. Хотя она сама нам говорила: вам надо учиться. Мама сказала: в Москве интеллигентные и образованные люди, ходите в театры, набирайтесь разума, Лемешев, Вертинский, культурная обстановка. Ходили на концерты в ЦДРИ. Когда перед войной мы жили за 100 километров от Ленинграда, мама нас с братом возила в город в музеи, 2,5 часа на поезде. Еще перед войной жили в Смоленске - смотрели старину. Отец покупал журналы, Мурзилку, цветные нитки, краски, карандаши, я срисовывала, собирала картинки, цветную бумагу. Почему творческие люди получаются? Родители должны заниматься с детьми. Вот в художественной школе бабушки, мамы сидят по три часа, ждут детей, пока те на занятиях.
Мама провожала нас. Плыли на огромном корабле, а мама стояла совсем маленькая внизу. На этот раз мы приплыли в Совгавань. Вместе с нами на корабле плыли освобожденные заключенные. Прибыли в Совгавань, а там несколько дней надо ждать поезда. Стоят только что построенные пустые домики. Ну, все расселились, кто как мог. Но везде одни мужчины, а тут я с братом. Пошли по поселку, и вдруг увидели женщину с мальчиком в одном из крайних домов. Попросились к ним жить. О потом пришел поезд. Ехали мы через те самые Волочаевские сопки, о которых поется в песне. Один паровоз спереди тащит поезд, другой сзади толкает, а иначе - никак. Ехали мы почти месяц.
Когда мы с братом приехали в Москву с Колымы, из-за того, что у нас была прописка на Колыме, никто не хотел нас никуда принимать, ни в какое учебное заведение, и не пускал жить. Нас надоумили сходить в приемную Президиума Верховного Совета. Мы отстояли длинную очередь, объяснили свою ситуацию, секретарь, достаточно молодой человек, ответил: откуда приехали, туда и уезжайте. А ведь мы имели право, и поступать, и прописываться. Отец работал по договору, не заключенный, инженер связи. Работал, тянул связь по Колыме. Ходил на лыжах по снегу, ставил с рабочими столбы в вечной мерзлоте, натягивал провода, ночевал в палатке, где вместо печки бочка с трубой. Так как отец - договорник, у нас даже должны были быть льготы при поступлении, должны были также временно прописать. Можно было сходить в Управление Дальстроя на Гоголевском бульваре. Но обо всем этом мы узнали позже. Так и мыкались: придешь поступать - спрашивают - где прописан, придешь устраиваться жить - спрашивают - где учишься…
Первое место, куда нам с братом удалось приткнуться, был хлебопекарный техникум в Салтыковке, с аттестатом зрелости брали сразу на 3 курс, давали хлебную карточку, для проживания студентов арендовали два дома в Салтыковке, дом для мальчиков и дом для девочек. Когда отменили карточки, мы с братом ушли из техникума. Жить нас хозяйка дома, который снимал техникум, а место пришлось, конечно, освободить, устроила к соседке.
Хорошая была женщина, но у нее был сын, который жил с женщиной, а потом вернулся к матери и обратил на меня внимание. Предлагал жениться, чтобы я могла прописаться и спокойно жить. Но мне это не надо было. А его сожительница стала меня преследовать и угрожать, пришлось снова переезжать. Пристроили меня на Войковской к вдове одного художника. Но она плохо топила, в комнате было холодно, и я начала кашлять. Женщина была мнительная, решила, что у меня чахотка и попросила съехать. Милиция всех в лицо знала, ходили каждую неделю.
За время учебы сменила 19 углов, где только не жила: у Красных ворот, на Мещанской, на Клязьме в брошенной даче, за метро Сокол, на Бауманской (в чулане). Но конфликтов почти не было. Соседи не злились, что бабушка пустила девочку пожить. Но зато очень бдительны были милиционеры. Надо было прописывать жильцов, а жилплощадь не позволяла, и приходилось постоянно прятаться. Одно время жила на ул. Горького, в доме напротив почтампта. В нем жили рабочие-банщики, и почти в каждой семье кто-то сидел в тюрьме. Из-за лампочки на кухне - чья очередь вставлять - чуть ли не драки. Анна Егоровна, дочка Таня - все в семье банщики. И она меня учила, что баня - это золотое дно. Придут, скажем спортсмены - отматывают целый рулон билетов, махинации с мылом и тому подобное. Один раз бабуля попросила проводить ее по адресу в отдел опеки - у нее погиб сын, а невестка оформила на себя комнату, как опекунша. Я тогда была прописана загородом - родители приехали с Колымы и купили домик в Подмосковье. А через два дня к нам врывается коллектив общественников дома и говорит: вы не имеете права тут жить. Я говорю - не имею, так не имею. Достала свой чемодан, из него вынула деньги - пенсию Анны Егоровны - она уже плохо помнила, куда и что кладет, и я помогала ей. Отдала ей ее деньги и ушла. Все просто обалдели. Я переехала в дом по соседству, но с тех пор все бабки этого дома меня полюбили и обращались ко мне с разными просьбами. Доверяли! Жила на Бауманской, в одной семье несколько лет. За печкой. У них умерла хозяйка, остались девочки, старшая почти моя ровесница. Их отец взял да и сделал мне предложение - говорит - ты у нас как своя. Пришлось переезжать снова.
В 1948-49 году определились как вольнослушатели в Московское городское художественное училище. Находилось оно в Чудовом переулке, в 2-ух этажном особняке, перед ним был скверик и церквушка. Вход со двора. Там была художественная школа, а потом сделали Московское городское художественное училище. Студенты занимались в первой половине дня, а дети после общеобразовательной школы во второй. Потом училище соединили с МХУ памяти 1905 года, а художественную школу перевели в здание на ул.Кропоткинской, д. 32.
Директором в те годы была Кофман Нина Николаевна. Нина Николаевна была настоящая классная дама, интеллигентнейший человек, голоса никогда не повысит. Атмосфера в школе была потрясающей. Иногда завхоз Сергей Николаевич, участник войны, без одного глаза, прибежит весь взлохмаченный, ведь все приходилось добывать. Она говорила ему: Сережа, пойдем, посидим, перекурим. Поговорит, успокоит. Когда она входила в класс сразу наступала тишина, суета и возня прекращались. Она вела малышовую студию, для дошкольников. Они занимались в зале. Покупала обои, вешала по периметру на стену оборотом наружу - детям в руки краски, карандаши - и рисовать свои впечатления после праздника, после лета. Впоследствии она перешла в ГМИИ им. А.С.Пушкина, где вела детскую студию. Вот что значит воспитание позапрошлого века!
Борис Николаевич (фамилию забыла) читал лекции по истории искусств, мы слушала, разинув рты. Он имел артистический талант. Преподаваль Шугрин вел рисунок, Перуцкий - живописец еще той старой классической школы - преподавал живописец, Глузкин Александр Михайлович - композицию. Там же работал художник Васин, он также преподавал в училище памяти 1905 года.
Когда городское училище соединили с училищем памяти 1905 года, она осталась директором Московской городской художественной школы, которая больше известна, как «школа на Кропоткинской». Там же завучем работал Рожков Владимир Акимович. Он был очень хороший мягкий человек. Когда мы приехали с Колымы, то полгода ходили в эту школу заниматься - готовились к поступлению. Были мы бездомные, жили, где придется, и хотя занятия были платные, никому и в голову не пришло потребовать с нас оплаты.
Когда наше училище присоединили к училищу памяти 1905 года, мне там не очень понравилось. На Чудовке все преподаватели были добрее. Рожков преподавал в студии при клубе Русакова, половина художников города училась у него. Он был добрейшей души человек: хотите рисовать? Проходите ребята… (а ведь школа была платная).
В Училище ухаживал за мной Петя Братцев. Вот и здесь на коллективной фотографии он ухитрился встать около меня. И когда писали постановки, всегда оказывался рядом. Ребята из группы это замечали и посмеивались. Акишин Женя - москвич, настоящий художник, с этюдником, с аккуратной причёсочкой. Канев - карикатурист. Константин Гаврилович приглашал его в МОСХ делать карикатуры на художников для праздничных стенгазет. Он сделал большую карикатуру «Явление Шитова народу». При этом был скромный, немного неврастеничный, заикался. Соловых - жил по Белорусской дороге и дружил с Орловским (вместе ездили). Верочка Грайворонская - отец-моряк в высоком звании, жили на Кутузовском проспекте, ее мама ко мне хорошо относилась и всегда тепло принимала у себя в гостях. Даже иногда ночевала у Веры. Якшин - высокий, уже взрослый, всегда краснел. Орловский Виталий - заслуженный художник. Отца арестовали, жил он с сестрой и матерью на Садовом, денег в доме не было, даже в тюрьме успел посидеть. Костя Васильев был с Волги. Его игнорировали первое время. Гена Епишин - потом поступил во ВГИК, учился у Пименова, делал потрясающие раскадровки. Борис Рытман - дальтоник. Был такой случай: Меня попросили позировать в длинном зале, там еще сцена была. И Боря Рытман спрашивает: «Лена, а какого цвета у тебя глаза?». Я отвечаю: «Голубого». Хотя на самом деле карие. Он так и нарисовал. Цвета не различал, как сказали, так и сделал. А в перерыве ребята увидели, и давай хохотать. А Гена Епишин так смеялся, что в белых брюках сел в палитру. Еще Гена ходил в корсете. Боря Рытман ездил на фестиваль в Сидней, был очень деловой (продал жилищный кооператив и купил две квартиры - трехкомнатную и по соседству однокомнатную), но рано умер (в 1970-е). Остались две дочери, одна из которых окончила ВГИК. Клара - стала художников по обоям, как и ее отец. Верочка Грайворонская была замужем за Страховым. Страхов был из очень интеллигентной семьи: мать - поэтесса, дед - музыкант. Олег Комов рано умер. Гольцов - жил недалеко, вместе работали. Был очень спокойный, малословный, по-деревенски правильный, хороший живописец. А жена - наоборот, очень боевая, из секции ДПИ. Галя Тарасова с педагогического отделения несколькими курсами старше, так себя держала и выглядела. Что я первое время думала, что она преподаватель. С ней вместе довелось работать в комбинате. Она умерла моментально - стала сидеть на диетах.
Позировала в студии инвалидов.
Когда учились - постоянно приходили комиссии из Союза художников - Беляев -председатель - следили за творческим ростом и дисциплиной: как ты содержишь этюдник, почему грязные кисти? И мы после каждого урока ходили мыть кисти. Так нам прививали культуру живописного процесса. А потом на академической даче разговорились с Ткачевым, а он говорит: А чего их каждый раз мыть - положил в банку с водой, а завтра опять в дело. Я ему в ответ: А у нас в училище за немытые кисти отметку снижали.
Один раз нас всей группой лишили стипендии - мы разбили какой-то гипс. Кто-то разбил скульптуру в зале, а Саханов подумал на нашу группу. Поскольку кроме стипендии у нас с братом жить было больше нее на что, я пошла к прокуроруна Сретенке района и все рассказала. Он позвонил в училище и Распоряжение директора об отмене стипендии отменили. И Саханов мне ничего не сказал. Когда я вступила в Союз Саханов пожал мне руку и сказал: Теперь мы на равных.
На лето Дорохов нас пригласил пожить у него на даче в Переделкине. Он тогда писал на заказ картину «Расстрел моряка и морячки». Брат позировал ему для моряка, а домработница Люся - для морячки. Жена у него была архитектор, звали ее Александра Васильевна, сын Сережа - стал бухгалтером. Жили они на Масловке, в большом доме, построенном для художников. Недалеко находилась дача Буденного (между Баковкой и Переделкино). Там прорвало пруды и местные ребята прибежали - рыбу ловить.
После 2 курса ребята пошли сдавать экзамены во ВГИК. Там их увидел художник и преподаватель Васин из училища, прибегает к Саханову:
- Ты что тут сидишь?
Саханов: - А что?
-Твои во ВГИК сдают, кого учить будешь?
Саханов поехал - снял их с экзаменов. А я тихонечко сдала экзамены на вечерний в Педагогический и училась - никому не говорила, пока на третьем курсе не ввели общеобразовательные предметы, и чтобы не проходить их второй раз принесла справку, что уже их изучила.
Деулина называли в училище «Три блика»: очки + лысина.
Тогда две группы: группа А - старшие (те, кто пришел после войны), в группе Б - те, кто помоложе. Преподаватели, в основном, все пожилые, а тут в училище пришел Люциан Шитов - молодой, энергичный, красивый. Было это - как явление Христа народу. Геля Канев даже сделал карикатуру - изобразил свою группу, студентку Клару (она была полненькая) обнаженной, остальная группа в воде и на берегу и Люциан - Христос.
Вот фотография - защита в Московском городском художественном училище Вершигорова Пети. Он был фронтовик, одновременно работал сторожем и как сторож жил при училище, больше было негде. Потом уехал на периферию, и я иногда встречала его работы на выставках в Манеже.
Константин Гаврилович Дорохов много сделал для нас с братом. И все курит
- курит. Поэтому рано ушел…
Какие люди! Какие педагоги!
Вспоминаешь, и на сердце тепло становится!
Закончили мы с братом театральное отделение. На диплом делали эскизы декораций: брат - Князя Игоря, а я - про Сергея Лазо. После окончания училища работала в театре Пушкина. Проработала 11 месяцев до отпуска и ушла - не понравилось. Работала я хорошо, мне прочили неплохую карьеру, но не нравилась сама атмосфера в театре. Например, в спектакле «Воскресение» - подкрасьте портрет царя. Я так посмотрела на главного художника, что он сказал: «Один взгляд - прямо Стрепетова». Так они меня потом и прозвали. То сундук покрасить, то задник написать - расстелят в зале на 4 этаже холст 20х20, а то красить декорации. Артисты - все распущенные, и никакого творческого роста. Даже с тех пор перестала ходить в театр. В студенчестве много ходила, давали контрамарки в ЦДРИ, во МХАТ, сидели на ступеньках, видели игру Раневской, Чиркова, Викланд, проходили практику в мастерских ГАБТа и МХАТа, а после работы в театре на спектакли ходить перестала. (В 1990-е гг., когда давали бесплатные билеты, пошла. Никаких декораций - сзади темно, на переднем плане решетка - натянуты веревки. Тут актеры поговорят, там поговорят - смотреть не на что. Не досидела до антракта, ушла).
Один раз рисовала декорацию, а какой-то актер, проходя мимо, полез обниматься. Еще такой был случай: должен был идти спектакль «Мещане». Зрители сели, занавес открыли - сундуки, ковры, с левого угла вдруг выходит кот, большой, черный, с белой грудью. Все замерли, а зрители ничего, как будто так и надо - хорошо вписался в декорацию и сюжет. А дело оказалось вот в чем: за театром стоит древняя церковь, где крестили Ивана Грозного, а во дворе столярная мастерская, где делали декорации, и столяр подкармливал кота. Вот вместе с декорациями кот попал в театр и очень к месту: откормленный кот в купеческой обстановке. Но скандал был большой, и кота велели убрать.
Актер Чирков женился на молоденькой актрисе. Раз праздновали 1 мая. Он, уже старичок, ходит, ее ищет, а она с кем-то в гримерной уединилась. Все это знают, хихикают. Такая обстановка мне не нравилась. Например, в Большом театре, если актер не задействован в спектакле, его за кулисы не пустят, а у нас ходили-бродили все кому не лень. И не жалею, что ушла.
Когда увольнялась, меня не хотели отпускать и начали стыдить:
- Как вы можете уйти, кто работать будет? Как же так! Отказали мужчинам, взяли Вас (показывали работы), а Вы уходите!
-Ну, раз дело только в этом найду вам замену.
И привела на свое место брата. Он потом у них долго работал. Сам эскизы делал, сам и исполнял. Потом перешел к Охлопкову (у Никитских ворот), потом работал в г. Калининграде Московской области, в доме культуры, как художник-постановщик, ставил спектакли.
После театра работала 3 или 4 года в школе в Сокольниках, преподавала черчение и рисование, там же и ночевала, жилья же не было. У меня было пониженное давление - после урока выпьешь лекарство и сидишь в тишине. Мальчишки не хотели чертить, потому что оценка по черчению не входила в аттестат. А когда по новым правилам стала входить, лодыри схватились за голову, а что делать. Я была не сильно их старше, стали угрожать на улице, хотели бить. Перед молодежным фестивалем расписала все окна гуашью, делала наглядные пособия. В комнате, где эти пособия хранились, мне разрешили писать. Там я иногда и ночевала.
Я долгое время преподавала в детской художественной школе и писала картины на комбинате. Писала сказки для детских садов, натюрморты, детей. Натюрморты надо было писать большие, «дальнобойные», яркие. Специально писала для них этюды овощей и фруктов. Для одного натюрморта позировали два самовара, один подходил по цвету, другой по форме. Работы на комбинате фотографировали, и специальный человек ездил по Союзу. Для любого заказчика был набор фотографий: для детских садов - пожалуйста, сказки; для столовых - натюрморты и так далее. Но тогда была система приема на комиссию. И денег приходилось ждать. Позже все устоялось, появились заказы, проводились выставки, заключались договора: показывали эскиз и если он устраивал комиссию, с тобой заключали договор. 4 года давали на написание картины к выставке в Манеже. А какой комбинат построили в Химках! Все там было: скульпторы, прикладники, графики, женщины косынки расписывали… Говорят, это здание перепродали дважды, а было оно построено на отчисления от наших заказов.
После обычной школы лет 20 проработала в художественной, на Кропоткинской. А еще писала афиши в клубе в Черкизово. Там сейчас кинотеатр им. Моссовета. Общественной деятельностью у нас, в основном, занимались мужчины. Корифеи, здорово писали, пришли с фронта и писали картины из своей жизни. И выставочный зал был свой, хороший, не какие-то закутки. И в Манеже проходили выставки. В 1957 году, когда был фестиваль, проходила выставка в Парке Горького. Я туда через Крымский мост большой пейзаж в раме несла. Молодая тогда была. Чуть не улетела. Был среди художников абхазец Халават. Так он никогда не брал билета. Едет с картинами, кондуктор спрашивает билет, потом что везешь? Отвечает: «Портрет Сталина» или «Портрет Ленина». И сразу все вопросы отпадают.
До постройки мастерских в г.Химках, работали мы в мастерских в Новых Мытищах. Тогда как раз начали строить пятиэтажки, людей выселяли из подвалов и в освободившихся помещениях разрешили работать художникам. Но не всегда было удобно. Придешь утром, а в мастерской вода. Это слесарь-сантехник захотел получить на водку и залил. Так было несколько раз. А однажды наш друг, художник, целую ночь просидел на подоконнике поджав ноги - столько воды набралось. С того времени остался у меня натюрморт «Мытищинский хлеб». Тогда в г.Мытищи выпекали особый хлеб, высокий, круглый в формах, и очень вкусный. Хочу подарить эту картину Мытищинскому музею.
Когда рухнул Советский Союз, нашим творчеством заинтересовались иностранцы, итальянцы. Был еще русский еврей, эмигрировавший в США. Приобретал этюды по 10.000 рублей. Долгое время держалась эта такса, а я написала картину в духе Аркадия Пластова - по деревне идут девушки, а за ними гармонист - и назначила 15.000 рублей. Помялся-помялся, но заплатил. Потом был спрос на цветы. В Майами случилось наводнение, все смыло, и нечем было оформлять офисы. Вот мы и писали букеты. Специально ездили на ВДНХ в павильон цветоводства писать с натуры.
Брат рисовал по памяти блокаду и Гулаг (после войны отца послали работать на Колыму, и мы всей семьей там жили). Никому не показывал эти работы. Диплом «Князь Игорь» сделал ярко, а здесь - все в дымке. Часть рисунков подарил школьному музею в Ленинграде (Директор Линдт). А колымские - в музей Сахарова, что за Курским вокзалом, внизу, ближе к Яузе, в отдельном особнячке. Я туда пришла, а у них стены внутри просто кирпичные, сотрудники извиняются, а я говорю: не надо делать ремонт, у меня ощущение, что я в трюме корабля, который вез нас к отцу на Колыму после войны. Заключенные ехали в первом трюме, а мы во втором. Плыли 7 суток. Качка была страшная. Все лежали прямо на полу. Никого не кормили, я ходила с чайником за кипятком к морякам. Трое человек тогда погибли: судовой врач и женщина с ребенком. Туалет был наверху, сбит из досок. Штормило. Они вышли на палубу, а их ударило волной. Мы шли по Охотскому морю из бухты Находка в бухту Нагаево. У врача, прошедшего войну, это был первый послевоенный рейс, а женщина с тремя детьми всю войну была в оккупации на Украине и теперь ехала к мужу. Так они и приехали двое живых, двое - мертвых. Картины на не отремонтированных стенах музея Сахарова напомнили мне этот трюм. Впечатление было очень серьезное!
Когда началась война, мы жили по Волховскому направлению на станции Бабино, снимали комнату в бывшем помещичьем доме. Отступали с нашими войсками, и уцелели только чудом. Наш отец думал, что мы погибли. Мама - полька, а немцы поляков уничтожали, поэтому мы бежали от немцев, нельзя было оставаться. Прятались от бомбежки в кустах по соседству в имении Трубниково, и меня там увидел лейтенант пограничников. Видит - городская девочка, спрашивает - откуда?
Я рассказала, подошли мама с братом, рассказали, что отец - военный под Смоленском. У пограничников был грузовик, и они довезли нас до Ленинграда. Штатских перевозить категорически не разрешалось, и они прятали нас в кузове под брезентом среди мешков. Добирались мы почти два месяца с 18 августа по 28 сентября, добрались только две машины, по дороге попадали под обстрелы и бомбежки. Мы добрались до Ленинграда в день, когда разбомбили Бадаевские склады.
В Ленинграде мы оказались без жилья, прописки, и карточек нам на продукты не полагалось. Жили у дальних родственников - они в комнате, мы - на кухне. Одежды зимней у нас не было, одели нас в какое было старье. Стекла выбиты, заткнуты тряпками, все в инее, воды нет. Родственники себе на плите воду согреют, дадут нам по полчашки. Потом прописали нас, начали получать хлеб по карточкам - 125 грамм. Заставляли чистить улицы - колоть лёд, а у нас сил не было лом поднять. А кто не выходил, грозились лишить хлебных карточек. Первую зиму мы пережили. А в марте эвакуировали сотрудников седьмой ГРЭС, что на той стороне Невы. Мою маму родственница записала как тётку, а нас двоюродными братом и сестрой. Пришлось идти по тропке через Неву, а были мы чуть живые, как мумии. От ГРЭС довезли до Финляндского вокзала, там пересадили в пригородные вагоны, набилось в них битком. Прибыли на край Ладожского озера. Всю ночь ждали. Потом рассадили по машинам. Ехать было опасно, машины проваливались. Брат был настолько слаб, что не мог сам залезть в кузов машины. Я его подсаживала. Наконец перебрались на ту сторону. Высадили нас у церкви. Нашей машине повезло. В ней было много детей и нас поселили в рыбацкий домик - там было тепло. А остальных высадили прямо на снег у церкви. И людей и вещи. Чернели, как вороны на снегу. Ждали грузовой состав. Впихивались в вагоны, кто как сможет. Спали на полу, а ехали целый месяц. Сначала выдали по буханке хлеба на человека, кто съедал сразу - умирал. А мама сказала - хлеб продадим, будут деньги покупать что-то в дороге, дам вам по кусочку, а остальное спрятала. Стали давать и горячий обед - пюре и по кусочку сардельки. А вокруг снег и посуды никакой, положить не во что. Я случайно нашла в снегу мыльницу. Как сейчас помню - розового цвета. Вот в нее нам и положили три порции пюре и три кусочка сардельки. По дороге выдавали продукты, бегали за кипятком. Однажды чуть не попала под поезд. Иду с тяжелым чайником вдоль рельсов, диспетчер что-то бубнит по радио, и вдруг у него изменилась интонация и я разобрала слова: Девочка, отойди с путей. Оглянулась - поезд. Еле успела отскочить, а кипяток пролила. Пришлось снова идти. По дороге едва не потеряли брата. Он отстал, мы ему кричим - выйди на следующей станции. И сами с мамой вышли, дождались его.
На поезде с Ладоги мы ехали почти месяц. Спали вповалку на полу. Печка была железная, постоянно собирали для нее палочки. Привезли нас в голую степь. Говорят - выходите. Куда? Вокруг заснеженная степь. Выходить отказались, в вагоне хоть крыша над головой есть. Потом приехали крестьяне на подводах с лошадями и увезли нас в селение из саманных домиков. Расселили нас по этим домикам. Учились в здании церкви. Сделали в нем три этажа. Военрук заставлял дежурить. Мы с Лидой Бондаревой из Харькова танцевали в каптерке. Учительницы-ленинградки все преподавали нам по памяти - ничего не было. Юлия Дмитриевна - математику, а ее сестра - Елена Дмитриевна - литературу. Там же произошла первая встреча с художником. Привезли его умирающего, сказали, что отправят дальше на юг в Алма-Ату. С оторванным воротником, в легком пальто, оставили одногов саманном домике. Нас, школьников, посылали пилить для него дрова. А потом директор детского дома взяла его работатьв качестве художника. Он нам только рассказывал, ни бумаги, ни карандашей не было. Уже позже я поняла, что он, скорее всего, был театральным художником. Жить его определили к местным старикам. Он мне подарил открытку с Джокондой Леонардо да Винчи.
Заставляли нас работать в поле, пололи пшеницу. За это полагалось 400 грамм хлеба. А учительница пользовалась тем, что мы - дети, и забирала половину хлеба себе. Потом один мальчик догадался взвесить и проверить, сколько она нам дает. Выяснилось, что только половину. Пожаловались директору. Пошли к ней домой, а у нее - корова, куры. Комсомолка, а ленинградских детей обирала.
А мою подругу Лялю Лунину вместе с ее мамой угнали в Германию. Но они попали в услужение к хорошим людям, не голодали, им дали возможность завести корову, и после войны они с этой коровой вернулись в Россию. Так что получилось, что им в Германии жилось намного лучше, чем нам здесь.
Отец во время войны нас потерял, нашлись мы, послав запрос в Алтайский край.
Потом мы уехали на Колыму, там закончили 9 классов. Стало легче. Там был даже пионерский лагерь, кормили хорошо, тогда уже американцы помогали. В комнате кровать и тумбочка. И все равно весь недоеденный хлеб собирали в коробочку и хранили. Хотя он и портился. На кухне работали заключенные-мужчины, и они нас тоже подкармливали. Какая разница между ними и той учительницей-комсомолкой из Башкирии!
Места на Колыме бесприютные. Наш интернат располагался в Ягодном, между двух сопок. Тут был небольшой лес, росла брусника, грибы. А остальная местность - пустые сопки и снег. Там даже бежать заключенным было невозможно - некуда.
Был там заключенный Порфирий Иванович Фальбов, родом из Вятки, окончил ВХУТЕМАС (учился вместе с Дороховым), потом в составе группы русских художников уехал в Таджикистан, работала там в те годы группа русских художников при русской диаспоре. Дали ему большой срок и вот за что: часто художники вместо мастихина используют нож. Так и он. Дали им задание написать к празднику портреты руководителей. Пошел он писать какого-то деятеля райкома, стали его проверять на входе и увидели в этюднике нож, обвинили, что готовил покушение. Он вел у нас в интернате кружок рисования. В столовую его не приглашали, и мы с братом ему потихоньку носили еду. Когда это заметили, то сказали дежурным, собирать все, что не доели дети на отдельный стол, а Фальбову разрешили есть недоеденное. Он в свою очередь относил часть еды в лагерь. Заказал у лагерных столяров деревянные шкатулки, и мы их выжигали и разрисовывали по шаблону для мам на 8 марта. С этой шкатулкой я приехала в Москву поступать в художественное училище. Просят показать свои работы, а я показываю шкатулку. На меня в училище посмотрели, как на дурочку.
Фальбов сказал нам найти в Москве художников Дорохова и Хазанова. И они нам помогли. Когда брат окончил училище, он уехал к Фальбову в Таджикистан, куда он вернулся после лагеря. Несколько раз Порфирий Иванович приезжал в Москву и брат предлагал его прописать, чтобы он смог остаться, но Порфирий Иванович прижился в Таджикистане. На республиканской выставке в Манеже была его картина, но отсидел он очень много лет.
Мы с братом учились в одном классе, но он плохо написал сочинение и его оставили на второй год. А я поехала во Владивосток и поступила на мехмат. Но через несколько месяцев мама меня забрала. Ей сказали - ты что, хочешь дочь потерять? Дело в том, что во Владивостоке можно было ходить только по центру улиц - если девчонка шла по тротуару, моряки могли затащить ее прямо в окно. Поэтому Охотское море я переплывала трижды. Первый раз, когда ехала с мамой и братом к отцу на Колыму, второй раз - во Владивосток, а третий - когдапоехали учиться в Москву.
Поехали поступать учиться в Москву - как только мама отпустила. Хотя она сама нам говорила: вам надо учиться. Мама сказала: в Москве интеллигентные и образованные люди, ходите в театры, набирайтесь разума, Лемешев, Вертинский, культурная обстановка. Ходили на концерты в ЦДРИ. Когда перед войной мы жили за 100 километров от Ленинграда, мама нас с братом возила в город в музеи, 2,5 часа на поезде. Еще перед войной жили в Смоленске - смотрели старину. Отец покупал журналы, Мурзилку, цветные нитки, краски, карандаши, я срисовывала, собирала картинки, цветную бумагу. Почему творческие люди получаются? Родители должны заниматься с детьми. Вот в художественной школе бабушки, мамы сидят по три часа, ждут детей, пока те на занятиях.
Мама провожала нас. Плыли на огромном корабле, а мама стояла совсем маленькая внизу. На этот раз мы приплыли в Совгавань. Вместе с нами на корабле плыли освобожденные заключенные. Прибыли в Совгавань, а там несколько дней надо ждать поезда. Стоят только что построенные пустые домики. Ну, все расселились, кто как мог. Но везде одни мужчины, а тут я с братом. Пошли по поселку, и вдруг увидели женщину с мальчиком в одном из крайних домов. Попросились к ним жить. О потом пришел поезд. Ехали мы через те самые Волочаевские сопки, о которых поется в песне. Один паровоз спереди тащит поезд, другой сзади толкает, а иначе - никак. Ехали мы почти месяц.
Когда мы с братом приехали в Москву с Колымы, из-за того, что у нас была прописка на Колыме, никто не хотел нас никуда принимать, ни в какое учебное заведение, и не пускал жить. Нас надоумили сходить в приемную Президиума Верховного Совета. Мы отстояли длинную очередь, объяснили свою ситуацию, секретарь, достаточно молодой человек, ответил: откуда приехали, туда и уезжайте. А ведь мы имели право, и поступать, и прописываться. Отец работал по договору, не заключенный, инженер связи. Работал, тянул связь по Колыме. Ходил на лыжах по снегу, ставил с рабочими столбы в вечной мерзлоте, натягивал провода, ночевал в палатке, где вместо печки бочка с трубой. Так как отец - договорник, у нас даже должны были быть льготы при поступлении, должны были также временно прописать. Можно было сходить в Управление Дальстроя на Гоголевском бульваре. Но обо всем этом мы узнали позже. Так и мыкались: придешь поступать - спрашивают - где прописан, придешь устраиваться жить - спрашивают - где учишься…
Первое место, куда нам с братом удалось приткнуться, был хлебопекарный техникум в Салтыковке, с аттестатом зрелости брали сразу на 3 курс, давали хлебную карточку, для проживания студентов арендовали два дома в Салтыковке, дом для мальчиков и дом для девочек. Когда отменили карточки, мы с братом ушли из техникума. Жить нас хозяйка дома, который снимал техникум, а место пришлось, конечно, освободить, устроила к соседке.
Хорошая была женщина, но у нее был сын, который жил с женщиной, а потом вернулся к матери и обратил на меня внимание. Предлагал жениться, чтобы я могла прописаться и спокойно жить. Но мне это не надо было. А его сожительница стала меня преследовать и угрожать, пришлось снова переезжать. Пристроили меня на Войковской к вдове одного художника. Но она плохо топила, в комнате было холодно, и я начала кашлять. Женщина была мнительная, решила, что у меня чахотка и попросила съехать. Милиция всех в лицо знала, ходили каждую неделю.
За время учебы сменила 19 углов, где только не жила: у Красных ворот, на Мещанской, на Клязьме в брошенной даче, за метро Сокол, на Бауманской (в чулане). Но конфликтов почти не было. Соседи не злились, что бабушка пустила девочку пожить. Но зато очень бдительны были милиционеры. Надо было прописывать жильцов, а жилплощадь не позволяла, и приходилось постоянно прятаться. Одно время жила на ул. Горького, в доме напротив почтампта. В нем жили рабочие-банщики, и почти в каждой семье кто-то сидел в тюрьме. Из-за лампочки на кухне - чья очередь вставлять - чуть ли не драки. Анна Егоровна, дочка Таня - все в семье банщики. И она меня учила, что баня - это золотое дно. Придут, скажем спортсмены - отматывают целый рулон билетов, махинации с мылом и тому подобное. Один раз бабуля попросила проводить ее по адресу в отдел опеки - у нее погиб сын, а невестка оформила на себя комнату, как опекунша. Я тогда была прописана загородом - родители приехали с Колымы и купили домик в Подмосковье. А через два дня к нам врывается коллектив общественников дома и говорит: вы не имеете права тут жить. Я говорю - не имею, так не имею. Достала свой чемодан, из него вынула деньги - пенсию Анны Егоровны - она уже плохо помнила, куда и что кладет, и я помогала ей. Отдала ей ее деньги и ушла. Все просто обалдели. Я переехала в дом по соседству, но с тех пор все бабки этого дома меня полюбили и обращались ко мне с разными просьбами. Доверяли! Жила на Бауманской, в одной семье несколько лет. За печкой. У них умерла хозяйка, остались девочки, старшая почти моя ровесница. Их отец взял да и сделал мне предложение - говорит - ты у нас как своя. Пришлось переезжать снова.
В 1948-49 году определились как вольнослушатели в Московское городское художественное училище. Находилось оно в Чудовом переулке, в 2-ух этажном особняке, перед ним был скверик и церквушка. Вход со двора. Там была художественная школа, а потом сделали Московское городское художественное училище. Студенты занимались в первой половине дня, а дети после общеобразовательной школы во второй. Потом училище соединили с МХУ памяти 1905 года, а художественную школу перевели в здание на ул.Кропоткинской, д. 32.
Директором в те годы была Кофман Нина Николаевна. Нина Николаевна была настоящая классная дама, интеллигентнейший человек, голоса никогда не повысит. Атмосфера в школе была потрясающей. Иногда завхоз Сергей Николаевич, участник войны, без одного глаза, прибежит весь взлохмаченный, ведь все приходилось добывать. Она говорила ему: Сережа, пойдем, посидим, перекурим. Поговорит, успокоит. Когда она входила в класс сразу наступала тишина, суета и возня прекращались. Она вела малышовую студию, для дошкольников. Они занимались в зале. Покупала обои, вешала по периметру на стену оборотом наружу - детям в руки краски, карандаши - и рисовать свои впечатления после праздника, после лета. Впоследствии она перешла в ГМИИ им. А.С.Пушкина, где вела детскую студию. Вот что значит воспитание позапрошлого века!
Борис Николаевич (фамилию забыла) читал лекции по истории искусств, мы слушала, разинув рты. Он имел артистический талант. Преподаваль Шугрин вел рисунок, Перуцкий - живописец еще той старой классической школы - преподавал живописец, Глузкин Александр Михайлович - композицию. Там же работал художник Васин, он также преподавал в училище памяти 1905 года.
Когда городское училище соединили с училищем памяти 1905 года, она осталась директором Московской городской художественной школы, которая больше известна, как «школа на Кропоткинской». Там же завучем работал Рожков Владимир Акимович. Он был очень хороший мягкий человек. Когда мы приехали с Колымы, то полгода ходили в эту школу заниматься - готовились к поступлению. Были мы бездомные, жили, где придется, и хотя занятия были платные, никому и в голову не пришло потребовать с нас оплаты.
Когда наше училище присоединили к училищу памяти 1905 года, мне там не очень понравилось. На Чудовке все преподаватели были добрее. Рожков преподавал в студии при клубе Русакова, половина художников города училась у него. Он был добрейшей души человек: хотите рисовать? Проходите ребята… (а ведь школа была платная).
В Училище ухаживал за мной Петя Братцев. Вот и здесь на коллективной фотографии он ухитрился встать около меня. И когда писали постановки, всегда оказывался рядом. Ребята из группы это замечали и посмеивались. Акишин Женя - москвич, настоящий художник, с этюдником, с аккуратной причёсочкой. Канев - карикатурист. Константин Гаврилович приглашал его в МОСХ делать карикатуры на художников для праздничных стенгазет. Он сделал большую карикатуру «Явление Шитова народу». При этом был скромный, немного неврастеничный, заикался. Соловых - жил по Белорусской дороге и дружил с Орловским (вместе ездили). Верочка Грайворонская - отец-моряк в высоком звании, жили на Кутузовском проспекте, ее мама ко мне хорошо относилась и всегда тепло принимала у себя в гостях. Даже иногда ночевала у Веры. Якшин - высокий, уже взрослый, всегда краснел. Орловский Виталий - заслуженный художник. Отца арестовали, жил он с сестрой и матерью на Садовом, денег в доме не было, даже в тюрьме успел посидеть. Костя Васильев был с Волги. Его игнорировали первое время. Гена Епишин - потом поступил во ВГИК, учился у Пименова, делал потрясающие раскадровки. Борис Рытман - дальтоник. Был такой случай: Меня попросили позировать в длинном зале, там еще сцена была. И Боря Рытман спрашивает: «Лена, а какого цвета у тебя глаза?». Я отвечаю: «Голубого». Хотя на самом деле карие. Он так и нарисовал. Цвета не различал, как сказали, так и сделал. А в перерыве ребята увидели, и давай хохотать. А Гена Епишин так смеялся, что в белых брюках сел в палитру. Еще Гена ходил в корсете. Боря Рытман ездил на фестиваль в Сидней, был очень деловой (продал жилищный кооператив и купил две квартиры - трехкомнатную и по соседству однокомнатную), но рано умер (в 1970-е). Остались две дочери, одна из которых окончила ВГИК. Клара - стала художников по обоям, как и ее отец. Верочка Грайворонская была замужем за Страховым. Страхов был из очень интеллигентной семьи: мать - поэтесса, дед - музыкант. Олег Комов рано умер. Гольцов - жил недалеко, вместе работали. Был очень спокойный, малословный, по-деревенски правильный, хороший живописец. А жена - наоборот, очень боевая, из секции ДПИ. Галя Тарасова с педагогического отделения несколькими курсами старше, так себя держала и выглядела. Что я первое время думала, что она преподаватель. С ней вместе довелось работать в комбинате. Она умерла моментально - стала сидеть на диетах.
Позировала в студии инвалидов.
Когда учились - постоянно приходили комиссии из Союза художников - Беляев -председатель - следили за творческим ростом и дисциплиной: как ты содержишь этюдник, почему грязные кисти? И мы после каждого урока ходили мыть кисти. Так нам прививали культуру живописного процесса. А потом на академической даче разговорились с Ткачевым, а он говорит: А чего их каждый раз мыть - положил в банку с водой, а завтра опять в дело. Я ему в ответ: А у нас в училище за немытые кисти отметку снижали.
Один раз нас всей группой лишили стипендии - мы разбили какой-то гипс. Кто-то разбил скульптуру в зале, а Саханов подумал на нашу группу. Поскольку кроме стипендии у нас с братом жить было больше нее на что, я пошла к прокуроруна Сретенке района и все рассказала. Он позвонил в училище и Распоряжение директора об отмене стипендии отменили. И Саханов мне ничего не сказал. Когда я вступила в Союз Саханов пожал мне руку и сказал: Теперь мы на равных.
На лето Дорохов нас пригласил пожить у него на даче в Переделкине. Он тогда писал на заказ картину «Расстрел моряка и морячки». Брат позировал ему для моряка, а домработница Люся - для морячки. Жена у него была архитектор, звали ее Александра Васильевна, сын Сережа - стал бухгалтером. Жили они на Масловке, в большом доме, построенном для художников. Недалеко находилась дача Буденного (между Баковкой и Переделкино). Там прорвало пруды и местные ребята прибежали - рыбу ловить.
После 2 курса ребята пошли сдавать экзамены во ВГИК. Там их увидел художник и преподаватель Васин из училища, прибегает к Саханову:
- Ты что тут сидишь?
Саханов: - А что?
-Твои во ВГИК сдают, кого учить будешь?
Саханов поехал - снял их с экзаменов. А я тихонечко сдала экзамены на вечерний в Педагогический и училась - никому не говорила, пока на третьем курсе не ввели общеобразовательные предметы, и чтобы не проходить их второй раз принесла справку, что уже их изучила.
Деулина называли в училище «Три блика»: очки + лысина.
Тогда две группы: группа А - старшие (те, кто пришел после войны), в группе Б - те, кто помоложе. Преподаватели, в основном, все пожилые, а тут в училище пришел Люциан Шитов - молодой, энергичный, красивый. Было это - как явление Христа народу. Геля Канев даже сделал карикатуру - изобразил свою группу, студентку Клару (она была полненькая) обнаженной, остальная группа в воде и на берегу и Люциан - Христос.
Вот фотография - защита в Московском городском художественном училище Вершигорова Пети. Он был фронтовик, одновременно работал сторожем и как сторож жил при училище, больше было негде. Потом уехал на периферию, и я иногда встречала его работы на выставках в Манеже.
Константин Гаврилович Дорохов много сделал для нас с братом. И все курит
- курит. Поэтому рано ушел…
Какие люди! Какие педагоги!
Вспоминаешь, и на сердце тепло становится!
Закончили мы с братом театральное отделение. На диплом делали эскизы декораций: брат - Князя Игоря, а я - про Сергея Лазо. После окончания училища работала в театре Пушкина. Проработала 11 месяцев до отпуска и ушла - не понравилось. Работала я хорошо, мне прочили неплохую карьеру, но не нравилась сама атмосфера в театре. Например, в спектакле «Воскресение» - подкрасьте портрет царя. Я так посмотрела на главного художника, что он сказал: «Один взгляд - прямо Стрепетова». Так они меня потом и прозвали. То сундук покрасить, то задник написать - расстелят в зале на 4 этаже холст 20х20, а то красить декорации. Артисты - все распущенные, и никакого творческого роста. Даже с тех пор перестала ходить в театр. В студенчестве много ходила, давали контрамарки в ЦДРИ, во МХАТ, сидели на ступеньках, видели игру Раневской, Чиркова, Викланд, проходили практику в мастерских ГАБТа и МХАТа, а после работы в театре на спектакли ходить перестала. (В 1990-е гг., когда давали бесплатные билеты, пошла. Никаких декораций - сзади темно, на переднем плане решетка - натянуты веревки. Тут актеры поговорят, там поговорят - смотреть не на что. Не досидела до антракта, ушла).
Один раз рисовала декорацию, а какой-то актер, проходя мимо, полез обниматься. Еще такой был случай: должен был идти спектакль «Мещане». Зрители сели, занавес открыли - сундуки, ковры, с левого угла вдруг выходит кот, большой, черный, с белой грудью. Все замерли, а зрители ничего, как будто так и надо - хорошо вписался в декорацию и сюжет. А дело оказалось вот в чем: за театром стоит древняя церковь, где крестили Ивана Грозного, а во дворе столярная мастерская, где делали декорации, и столяр подкармливал кота. Вот вместе с декорациями кот попал в театр и очень к месту: откормленный кот в купеческой обстановке. Но скандал был большой, и кота велели убрать.
Актер Чирков женился на молоденькой актрисе. Раз праздновали 1 мая. Он, уже старичок, ходит, ее ищет, а она с кем-то в гримерной уединилась. Все это знают, хихикают. Такая обстановка мне не нравилась. Например, в Большом театре, если актер не задействован в спектакле, его за кулисы не пустят, а у нас ходили-бродили все кому не лень. И не жалею, что ушла.
Когда увольнялась, меня не хотели отпускать и начали стыдить:
- Как вы можете уйти, кто работать будет? Как же так! Отказали мужчинам, взяли Вас (показывали работы), а Вы уходите!
-Ну, раз дело только в этом найду вам замену.
И привела на свое место брата. Он потом у них долго работал. Сам эскизы делал, сам и исполнял. Потом перешел к Охлопкову (у Никитских ворот), потом работал в г. Калининграде Московской области, в доме культуры, как художник-постановщик, ставил спектакли.
После театра работала 3 или 4 года в школе в Сокольниках, преподавала черчение и рисование, там же и ночевала, жилья же не было. У меня было пониженное давление - после урока выпьешь лекарство и сидишь в тишине. Мальчишки не хотели чертить, потому что оценка по черчению не входила в аттестат. А когда по новым правилам стала входить, лодыри схватились за голову, а что делать. Я была не сильно их старше, стали угрожать на улице, хотели бить. Перед молодежным фестивалем расписала все окна гуашью, делала наглядные пособия. В комнате, где эти пособия хранились, мне разрешили писать. Там я иногда и ночевала.
Я долгое время преподавала в детской художественной школе и писала картины на комбинате. Писала сказки для детских садов, натюрморты, детей. Натюрморты надо было писать большие, «дальнобойные», яркие. Специально писала для них этюды овощей и фруктов. Для одного натюрморта позировали два самовара, один подходил по цвету, другой по форме. Работы на комбинате фотографировали, и специальный человек ездил по Союзу. Для любого заказчика был набор фотографий: для детских садов - пожалуйста, сказки; для столовых - натюрморты и так далее. Но тогда была система приема на комиссию. И денег приходилось ждать. Позже все устоялось, появились заказы, проводились выставки, заключались договора: показывали эскиз и если он устраивал комиссию, с тобой заключали договор. 4 года давали на написание картины к выставке в Манеже. А какой комбинат построили в Химках! Все там было: скульпторы, прикладники, графики, женщины косынки расписывали… Говорят, это здание перепродали дважды, а было оно построено на отчисления от наших заказов.
После обычной школы лет 20 проработала в художественной, на Кропоткинской. А еще писала афиши в клубе в Черкизово. Там сейчас кинотеатр им. Моссовета. Общественной деятельностью у нас, в основном, занимались мужчины. Корифеи, здорово писали, пришли с фронта и писали картины из своей жизни. И выставочный зал был свой, хороший, не какие-то закутки. И в Манеже проходили выставки. В 1957 году, когда был фестиваль, проходила выставка в Парке Горького. Я туда через Крымский мост большой пейзаж в раме несла. Молодая тогда была. Чуть не улетела. Был среди художников абхазец Халават. Так он никогда не брал билета. Едет с картинами, кондуктор спрашивает билет, потом что везешь? Отвечает: «Портрет Сталина» или «Портрет Ленина». И сразу все вопросы отпадают.
До постройки мастерских в г.Химках, работали мы в мастерских в Новых Мытищах. Тогда как раз начали строить пятиэтажки, людей выселяли из подвалов и в освободившихся помещениях разрешили работать художникам. Но не всегда было удобно. Придешь утром, а в мастерской вода. Это слесарь-сантехник захотел получить на водку и залил. Так было несколько раз. А однажды наш друг, художник, целую ночь просидел на подоконнике поджав ноги - столько воды набралось. С того времени остался у меня натюрморт «Мытищинский хлеб». Тогда в г.Мытищи выпекали особый хлеб, высокий, круглый в формах, и очень вкусный. Хочу подарить эту картину Мытищинскому музею.
Когда рухнул Советский Союз, нашим творчеством заинтересовались иностранцы, итальянцы. Был еще русский еврей, эмигрировавший в США. Приобретал этюды по 10.000 рублей. Долгое время держалась эта такса, а я написала картину в духе Аркадия Пластова - по деревне идут девушки, а за ними гармонист - и назначила 15.000 рублей. Помялся-помялся, но заплатил. Потом был спрос на цветы. В Майами случилось наводнение, все смыло, и нечем было оформлять офисы. Вот мы и писали букеты. Специально ездили на ВДНХ в павильон цветоводства писать с натуры.
Брат рисовал по памяти блокаду и Гулаг (после войны отца послали работать на Колыму, и мы всей семьей там жили). Никому не показывал эти работы. Диплом «Князь Игорь» сделал ярко, а здесь - все в дымке. Часть рисунков подарил школьному музею в Ленинграде (Директор Линдт). А колымские - в музей Сахарова, что за Курским вокзалом, внизу, ближе к Яузе, в отдельном особнячке. Я туда пришла, а у них стены внутри просто кирпичные, сотрудники извиняются, а я говорю: не надо делать ремонт, у меня ощущение, что я в трюме корабля, который вез нас к отцу на Колыму после войны. Заключенные ехали в первом трюме, а мы во втором. Плыли 7 суток. Качка была страшная. Все лежали прямо на полу. Никого не кормили, я ходила с чайником за кипятком к морякам. Трое человек тогда погибли: судовой врач и женщина с ребенком. Туалет был наверху, сбит из досок. Штормило. Они вышли на палубу, а их ударило волной. Мы шли по Охотскому морю из бухты Находка в бухту Нагаево. У врача, прошедшего войну, это был первый послевоенный рейс, а женщина с тремя детьми всю войну была в оккупации на Украине и теперь ехала к мужу. Так они и приехали двое живых, двое - мертвых. Картины на не отремонтированных стенах музея Сахарова напомнили мне этот трюм. Впечатление было очень серьезное!
Романовский Игорь Всеволодович (1928-2000) - выпуск 1953 года, скульптурное отделение
Романовский.
Воспоминания Ю.М.Волковой
Воспоминания Ю.М.Волковой
С 1954 года работал на телевидении, которое тогда располагалось на Шаболовке.
После окончания училища Игоря призвали в армию. Службу проходил в Москве в Академии Жуковского. Поскольку Игорь был из семьи потомственных театральных художников и военных, то он делал макеты. Один из важных макетов, в котором все крутилось, зажигалось и так далее, он делал подряд несколько суток. Макет произвел подобающее впечатление на руководство, и Игорю, у которого как раз родилась дочь Ирина (он стал отцом рано в 21 год), дали увольнительную на трое суток. Он вышел покурить после бессонных ночей. К нему подошел сержант-хохол, заметив какой-то непорядок в одежде, он рявкнул: «Ах ты, жидовская морда!», и очнулся Игорь уже на койке в госпитале. Оказывается, сержант перекинул его через себя и шмякнул об землю так, что сломал ему позвоночник. Сначала он был парализован, а врачи не знали, что лучше: делать операцию с риском осложнить ситуацию или просто ждать в надежде, что организм справится сам. Боли у него были настолько сильными, что он выходил во двор и ворочал тяжеленную чугунную лавку. Из больницы он вышел инвалидом. О занятиях скульптурой речи и быть не могло. Единственное, что он успел сделать в скульптуре, это надгробие какого-то генерала, покоящееся на Новодевичьем кладбище, по просьбе его вдовы.
Итак, Игорь Всеволодович оказался на Шаболовке. Сначала он работал заместителем главного художника литературно-драматической редакции, а потом долгие годы главным художником. В его подчинении находилось 120 человек. Работы бывали срочные, исполнители злоупотребляли, то есть ответственность была большая. Но Романовский обладал хорошей организаторской жилкой. По понедельникам проводились директораты, и он выступал всегда очень коротко и по делу. И когда он ушел, его еще долго вспоминали: как четко и хорошо говорил Романовский без бумажки.
Игорь Всеволодович Романовский - Заслуженный художник РФ.
В 1971 году его направили во Францию для обмена опытом. Там он встречался с главным художником французского телевидения.
В 1975 году он ушел с телевидения в Экспоцентр. К тому времени литературную редакцию стали сокращать. В Экспоцентре Игорь работал главным художником.
Успел он поработать и главным художником Союзгосцирка. А потом начались инфаркты, обнаружился рак желудка, но все-таки еще 10 лет после операции он прожил. Умер от инсульта. Привык работать и не мог без работы, а сил уже не было. А работать было не всегда легко. К примеру, его начальник Лапин, которого прозвали «рыжий клоп», мог заявить: «А моему сыну это не понравилось!». К слову сказать, он был женат два раза, и сын от второго брака и ему всего 8 лет, а его мнение перечеркивает всю работу. Когда снимали передачу «13 стульев» актрисы на съемки частенько прибегали с репетиций в брючках, не успевали переодеться. Так их на телевидение не пускали - специальный приказ выпустили. Маразма было много. Отпуск был за счастье.
После окончания училища Игоря призвали в армию. Службу проходил в Москве в Академии Жуковского. Поскольку Игорь был из семьи потомственных театральных художников и военных, то он делал макеты. Один из важных макетов, в котором все крутилось, зажигалось и так далее, он делал подряд несколько суток. Макет произвел подобающее впечатление на руководство, и Игорю, у которого как раз родилась дочь Ирина (он стал отцом рано в 21 год), дали увольнительную на трое суток. Он вышел покурить после бессонных ночей. К нему подошел сержант-хохол, заметив какой-то непорядок в одежде, он рявкнул: «Ах ты, жидовская морда!», и очнулся Игорь уже на койке в госпитале. Оказывается, сержант перекинул его через себя и шмякнул об землю так, что сломал ему позвоночник. Сначала он был парализован, а врачи не знали, что лучше: делать операцию с риском осложнить ситуацию или просто ждать в надежде, что организм справится сам. Боли у него были настолько сильными, что он выходил во двор и ворочал тяжеленную чугунную лавку. Из больницы он вышел инвалидом. О занятиях скульптурой речи и быть не могло. Единственное, что он успел сделать в скульптуре, это надгробие какого-то генерала, покоящееся на Новодевичьем кладбище, по просьбе его вдовы.
Итак, Игорь Всеволодович оказался на Шаболовке. Сначала он работал заместителем главного художника литературно-драматической редакции, а потом долгие годы главным художником. В его подчинении находилось 120 человек. Работы бывали срочные, исполнители злоупотребляли, то есть ответственность была большая. Но Романовский обладал хорошей организаторской жилкой. По понедельникам проводились директораты, и он выступал всегда очень коротко и по делу. И когда он ушел, его еще долго вспоминали: как четко и хорошо говорил Романовский без бумажки.
Игорь Всеволодович Романовский - Заслуженный художник РФ.
В 1971 году его направили во Францию для обмена опытом. Там он встречался с главным художником французского телевидения.
В 1975 году он ушел с телевидения в Экспоцентр. К тому времени литературную редакцию стали сокращать. В Экспоцентре Игорь работал главным художником.
Успел он поработать и главным художником Союзгосцирка. А потом начались инфаркты, обнаружился рак желудка, но все-таки еще 10 лет после операции он прожил. Умер от инсульта. Привык работать и не мог без работы, а сил уже не было. А работать было не всегда легко. К примеру, его начальник Лапин, которого прозвали «рыжий клоп», мог заявить: «А моему сыну это не понравилось!». К слову сказать, он был женат два раза, и сын от второго брака и ему всего 8 лет, а его мнение перечеркивает всю работу. Когда снимали передачу «13 стульев» актрисы на съемки частенько прибегали с репетиций в брючках, не успевали переодеться. Так их на телевидение не пускали - специальный приказ выпустили. Маразма было много. Отпуск был за счастье.